УДК 371.124

Очерки написаны по наброскам, сделанным в 1955-1965 годах. Их объединило желание рассказать о моей профессиональной молодости и Учителях.

Небольшого роста, худощав. Лысый блестящий череп. Вдумчивые грустные глаза, чуть ироническая улыбка. Немногословен, нетороплив, немного неловок. Он был нашим преподавателем терапии на 6 курсе, в субординатуре. Фронтовик. Полковник медицинской службы. Известный гематолог. Написал уникальный труд по хроническому лимфоретикулезу. В 1952-1953 годах преследовался по "делу врачей". Был оправдан.

1955 г. Занятия шли в декабре. Собираясь утром в одном из многочисленных залов бейеровской клиники на Боткинской улице, мы подолгу сидели в темноте, ожидая Семена Борисовича и радуясь безделью. Пробуждались палаты, пробегали сестры, приходил С.Б. Подсаживался к нам. Продумывал ход работы, подчеркивая то главное, что нам предстояло познать и сделать. Не мешая нам разговаривать, умолкал, и, долго вглядываясь в чуть светлеющие окна, тихо, словно удивляясь, произносил: "Какая сирень за окном. Декабрьские рассветы".

...Больной мне достался сложный. Было ему лет пятьдесят. Мучился он от приступов тяжелейших стреляющих болей в животе, отдающих в позвоночник и ноги. Никто в клинике не знал, что с ним. В юности он перенес сифилис: реакция Вассермана была положительной (+++). Я часто видел, как Семен Борисович, заходя в его палату, не глядя на больного, замедлял шаги, когда проходил мимо его койки. Он размышлял, огорчался и глаза его становились грустными. Он не знал, что с больным.

Сам я тем более был далек от истинного представления о нем. Что было важно в имевшихся данных, а что не важно? Но я хорошо изучил ход его страдания, не раз наблюдая, как по его телу прокатывался очередной болевой вал, оставляя его измученным, побелевшим и пожелтевшим. Внутренняя картина болезни была понятна мне в большей мере, чем ее природа.

Как-то однажды, задержавшись в клинике, я застал больного, только что пережившим очередной криз. Еще раз внимательно просмотрев его историю болезни, я вдруг обратил внимание на последовательное совпадение сроков болевых и анемических кризов с последующим появлением гипербилирубенемии и желтухи. Болевой приступ сопровождался кровопотерей и гемолизом? Где? В связи с чем?

Я попытался найти Семена Борисовича, чтобы посоветоваться с ним. Но в клинике его уже не было. Сказали, что он на каком-то совещании. Просидев часа полтора в фойе клуба академии, я дождался его и рассказал о своем наблюдении. Он слушал, опустив голову. Потом поднял глаза и очень серьезно посмотрел на меня, словно впервые увидев. Неожиданно улыбнулся, как это он умел - иронично, но по-доброму - и сказал, что сделал два открытия. Первое из них касается больного, а второе - меня. "Сегодня,- сказал он,- кажется, родился еще один терапевт...".

Спустя пару дней он объяснил нам, что у больного сифилитический мезоаортрит и расслаивающая аневризма аорты. В те годы сифилис был редок, и мы мало знали о его проявлениях. Вскоре больной умер при явлениях медленно развившейся тампонады сердца. Высказанное предположение подтвердилось: на вскрытии аорта представляла собой трехслойный широкий чулок на всем ее протяжении. Теперь стало очевидным то, что было так неясно при жизни больного. Каждая новая порция крови расслаивала ее стенку, сопровождаясь кризами анемии и желтухи. Обезображенный пульсирующий орган, ударяясь о позвоночник, причинял больному жесточайшие боли. Все это закончилось разрывом аневризмы аорты с постепенным прорывом крови в сердечную сорочку.

Семен Борисович Гейро был первым из врачей, кто увидел меня среди многих. И хотя позже мы не работали вместе, я считаю его своим первым учителем.

В 1961 году, накопив кое-какой опыт научной работы в медпункте парашютно-десантного полка, где служил уже 5 лет, я поехал в Ленинград, сдавать экзамены в адъюнктуру Военно-медицинской академии.

Полк, где я служил, стоял на самой окраине Рязани. Мимо, сразу за насыпью, на юг, бежали железнодорожные составы, напоминая стуком своих колес о заброшенности нашего существования. Работы в полку было много: изнуряющие амбулаторные приемы - по 50 человек в день, обеспечение учений, парашютные прыжки... Я работал честно, но чувство профессиональной невостребованности с годами росло, и я упорно готовился к учебе.

Экзамены проходили в клубе академии, что как раз напротив крейсера "Аврора". Английский я сдал на "отлично", философию, через три дня, - тоже. А терапия пришлась на 12 апреля. Экзамен этот решал мою судьбу.

В составе комиссии, среди десятка профессоров выделялся самый пожилой из них - генерал-лейтенант медицинской службы, академик Н.С.Молчанов. Он сидел на углу стола, покрытого зеленым сукном. Ему приносили какие-то бумаги, он их просматривал и подписывал, выражая недовольство. Он был чем-то взволнован, часто взъерошивал свои полуседые волосы, лицо его было красным, словно ему было жарко. Я тогда мало знал его, но к экзамену готовился по его учебнику.

Я вытащил, как мне казалось, хороший билет: клиника инфаркта миокарда, лечение желчнокаменной болезни минеральными водами и т.д. Подготовившись, смело сел отвечать. Слушали меня молча и доброжелательно. Профессор В.А.Бейер, говоривший тихо и чуточку в нос, согласно кивал головой, и это меня ободряло. Но когда я сказал, что при инфаркте миокарда больной мечется от боли, Молчанов, сидевший далеко от меня, громко воскликнул: "Что за чушь! Никогда не видел, чтобы больной инфарктом миокарда бегал по комнате!". В воцарившейся тишине я дерзко возразил: "Товарищ генерал! Метаться - это не значит бегать по комнате! Больной мечется в постели". В запальчивости я не отдавал себе отчета, что на моем экзамене после его замечания уже можно было ставить крест. И продолжил ответ с не меньшим энтузиазмом. Когда же я, чуть погодя, сказал, что на ЭКГ при инфаркте миокарда наблюдается подъем интервала ST в виде купола, Молчанов вновь громко воскликнул: "Что за чушь! Купол, купол! Откуда Вы это взяли?". И вновь раздалась тишина, и вновь я, повернувшись в его сторону, четко отпарировал: "Товарищ генерал! Пусть будет не купол, а дуга, выпуклость, как вам будет угодно". А сам подумал: "Действительно, почему именно купол? Чертов мой парашютизм!". Это была недопустимая дерзость. Но было уже поздно что-либо исправлять, к тому же Молчанов был явно не в духе. Наконец, когда я стал рассказывать комиссии о лечебных водах Кавказа, успев назвать известные мне славянскую и смирновскую, он прервал меня на полуслове, громко упрекнув, что я не сказал о баталинской воде. Мне и здесь пришлось возразить, так как я просто не успел о ней сказать.

Он ответил: "Вы заставляете себя ждать!"

Все это время я держался хорошо и как-то даже не сознавал, что получил уже по меньшей мере три смертельных поражения... Вот такой была моя первая встреча с главным терапевтом Советской Армии. Конечно, я не прошел по баллу. Кого-то "своего" взяли. Обидно было мне и горько, но академия слезам не верит... Предстояло, забрав документы, возвращаться в Рязань, в полк, под парашют. Что скажут те, кто так надеялся на меня? Столько готовиться и получить "трояк", да от кого!

Вышел я из клуба. Было где-то около часу дня. Над головой ярко светило солнце, переливаясь сверкала Нева, небо было голубое и высокое. Было по-летнему жарко. Все это так не гармонировало с моим мрачным настроением, что, перейдя мост Свободы над Большой Невкой, я выбрался на маленькие тихие улочки Петроградской стороны. Здесь было прохладно, малолюдно и никто не мешал мне горевать...

Впереди, метрах в 10 от меня тяжело передвигался уродливый горбун, 25-30 лет. Тело его было согнуто так, что было расположено параллельно асфальту улицы, а короткие ноги с трудом позволяли ему преодолевать бордюр тротуара. Он опирался на короткую палку и, останавливаясь, отдыхал на ней, подставляя ее себе под грудь. Шел он медленно, тяжело дыша, и напоминал большую черепаху...

Я не сразу придал всему этому значение, но он мешал мне идти, и это меня невольно раздражало. Приблизившись к нему вплотную, я остановился, так ужаснула меня его беспомощность. Что мои сегодняшние трудности и огорчения по сравнению с ним. Я шел, а он - полз... Мне 28 лет, я здоров! Неудачи были, есть и будут, но все еще можно наверстать. А вот этому бедняге, моему сверстнику, легче не будет никогда. Сколько же стойкости нужно ему, чтобы просто передвигать свое тело!

Я поднял голову, увидел небо над темной улицей, постоял так немного, затем сошел с тротуара, оставив своего попутчика, и быстро пошел по середине улицы в сторону Петропавловской крепости. Пройдя с сотню шагов, я оглянулся, так как мне подумалось вдруг, - а был ли горбун? Да, тот медленно брел по улице...

Простор Невы, панорама Стрелки Васильевского острова, море солнца - все это обрушилось на меня, так что я не сразу и заметил, что рядом со мной масса людей. Оживленная, радостная, она все прибывала. Почему-то все устремлялись через Кировский мост к Марсову полю. Люди кричали: "Гагарин, Гагарин!" Наконец, я понял, что в космос запустили корабль и на его борту наш советский летчик - Юрий Гагарин. Люди вокруг пели, обнимались, ждали новых сообщений, переживали, как закончится полет. Соучастие в свершившемся, прекрасном и уникальном, в событии планетарного значения воспринималось как личное счастье.

Но где-то в душе затаилась боль. Я представил себе, как в это же самое время медленно, как краб, по тротуару передвигается горбун, как ему трудно поднять голову, чтобы увидеть небо и людей, сошедших с ума от радости. Возможно, он прижимается к водосточной трубе, чтобы его ненароком не сшибли. Но и в его душе светится радость от услышанного и заставляет его забыть о себе...

Таким был этот день - 12 апреля 1961 года - для меня и для многих людей на земле.

Вскоре я возвратился в Рязань, в полк, влился в работу и сделал этим летом 14 прыжков с парашютом. Жизнь вошла в привычное русло. И также уныло стучали колеса поездов за окном медпункта... А в феврале следующего года мне по вертушке вдруг позвонил из штаба кадровик Бочков и сквозь телефонный треск проорал: "Пришла из дивизии телефонограмма о клинической ординатуре в ВМА им.Кирова. Это не для тебя?" "Для меня, для меня!" - заорал я в ответ и побежал в штаб умолять начальство, чтобы отпустили.

Осенью 1962 г. я все-таки поступил в клиническую ординатуру и именно в клинику академика Н.С.Молчанова, ставшего в последующем моим любимым учителем. Его колючесть на экзамене оказалась отнюдь не главным его качеством, к тому же он о прошлогодней нашей встрече даже не вспомнил. В клинике его любили все - от слушателей до санитарок. И звали его "Молчаныч". И я его про себя так называю до сих пор.

За три года в его клинике из меня сделали такого доктора, что этой моей школы мне хватило на всю мою жизнь.

Когда я, приступив к работе в качестве ординатора, рассказал как-то о своем неудачном опыте сдачи экзамена в адъюнктуру, об экзаменационном диалоге с Николаем Семеновичем, собеседники мои вдруг понизили голос и предупредили меня, чтобы я ни в коем случае не напомнил об этом ему самому, так как он убежден, что никогда не ошибается в людях.

In the essays the author narrates about well-known physicians, who were his teachers. They are Semyon Borisovich Geiro and Nikolay Semyonovich Molchanov.